Не слишком ли много этой любви?Л.Улицкая. (сохраняю для себя, она перевернула мой мир)

Не слишком ли много этой любви?
Выступление на литературном фестивале.

Лион, апрель 2008

Если бы надо было написать трактат о тараканах, эссе об ослах или статью о сталактитах, то разумнее всего стоило бы начать с их происхождения, описать ареал распространения, рассмотреть изучаемое явление с точки зрения его взаимосвязей с окружающей средой. И в заключение оценить его место в общей картине мира. Такому подходу — с незначительными вариациями в методологии — обучают в университетах, и он себя в какой-то мере оправдывает. Что же представляет собой любовь с точки зрения разума, приученного к известной дисциплине? «Рацио» делает автоматическую попытку исследовать любовь, любовь же с улыбкой взирает на разум с такой небесной высоты, с такого неизмеримого отдаления, что никакой самый изощренный разум не разгадает загадки: что есть разум в глазах любви?

Итак, еще одна попытка постичь разумом любовь, описать ее природу, происхождение, ее бытование в мире. Первое, что можно заметить: само существование в мире феномена любви есть достижение разума. Человек — носитель разума и одновременно инструмент познания любви. Оговоримся: всякий раз, когда произносится слово «любовь», большинство людей имеют в виду любовь эротическую, влекущую мужчин к женщинам, женщин к мужчинам. Она описывается как высшее счастье, ее жаждут, за ней гоняются, она часто составляет содержание жизни и ее венец. Она царствует в кино, в художественной литературе и даже, прости Господи, на телевидении. Она, эротическая любовь, вытесняет всякую иную, а между тем она лишь частный случай из множества разновидностей, и именно она свойственна всему животному миру — бабочкам, птичкам, рыбам и гадам.

Но мы вряд ли узнаем, как переживают любовь — если она простирает над ними те же самые крылья — наши меньшие братья, чешуйчатые, волосатые и полосатые. Их любовь — инстинкт. Им надо оставить потомство, и они спариваются, претерпевая жестокую конкуренцию, порой вступая в смертельные бои, или в творческие соревнования, или в иного рода демонстрации своих достоинств, чтобы достичь желанной самки, награды победителю. Этологи знают и противоположные случаи — борьбы за самцов, но такой поворот встречается очень редко.

У большинства самцов любовь заканчивается с концом брачного сезона, у самок она переносится на потомство, и кошка самозабвенно вылизывает котят, а пожилая дама, кошкина хозяйка, умиляется этому образцу любви. Одна такая старушка, любуясь этой картиной, воскликнула: «Вы посмотрите, ну просто Мадонна с младенцем!»

«Святая простота!» — сказал про подобную старушку с вязанкой хвороста Ян Гус, стоящий на костре.

Животные-младенцы вырастают, матери забывают своих детей. Про отцов вообще не будем говорить. Разве что о рыбке-корюшке, обитающей в холодной Балтике. Самец строит дом для будущего потомства, загоняет туда икряную самку, оплодотворяет драгоценную икру, а когда опроставшаяся самка покидает супружеское гнездо, благородный отец еще несколько недель машет плавниками над своим будущим потомством, вентилируя воду. Его родительская любовь заканчивается в день, когда из икринок появляются мальки.

Любовь в животном мире, как показывают факты, — явление временное и даже сезонное. Ходят легенды о моногамных пеликанах и лебедях. Но обычно любовь заканчивается с периодом репродукции. Но достойна ли эта процедура называться любовью? И как быть с любовью человеческой? Она больше и сложней, богаче и трагичней, во имя любви человек может убить себя — животное никогда до такой глупости не дойдет! Но что останется в остатке, если из огромной, сложной и парадоксальной человеческой любви вычесть эту примитивную животную? Чтобы это понять, нужно усилие разума, этого изумительного аппарата, который сам себя контролирует, сам себя развивает и предоставлен к нашим услугам совершенно безвозмездно. Он, кстати, еще и совершенствуется в процессе эволюции. А любовь? Делается ли она совершеннее? Менее инстинктивной и более «духовной»? Она эволюционирует? Или эволюционируют лишь наши представления о ней?

Рассмотрим две основные гипотезы о происхождении любви. Первая — о ее Божественном происхождении. Напишем ее с заглавной буквы, потому что речь здесь идет о той Любви, которая есть Бог.

Моему сердцу очень дорога эта идея. Дивная красота предстоит мысленному взору — звездное небо над нами: милый своими знакомыми очертаниями накрененный ковш Большой Медведицы, пролитое молоко большого Небесного Пути, пара Рыб, скрывающих инициалы Христа, Телец, Дракон, распущенные волосы красавицы… Вся эта небесная колесница движется благодаря великому механизму Любви, одноименному Богу, и был он заведен, запущен и раскручен для того, чтобы на малой планете Земля возникла робкая жизнь, чтобы водоросли льнули друг к другу, а чтобы не было им скучно, туда же были запущены рыбы, а потом и птицы, и всякой твари по паре, по миллиону пар, и в конце концов Любовь, изнемогающая от безответности, создала себе Человека Разумного, чтобы он мог ответить любовью на любовь, и понять всё величие замысла, и оценить его, и слить свою ограниченную малую любовь с Великой Космической… (Критические замечания о некоторой дефектности этого проекта здесь не принимаются, хотя они хорошо всем известны. Главное возражение: почему при таком гениальном замысле всё так паршиво получается?)

Рассмотрим вторую гипотезу — любовь как порождение человеческого разума, как плод его деятельности. То есть она есть отвлеченное понятие, в мире ее не существует, а имеет место идея любви (смотри Платона), а также множество разнообразных явлений, которые описываются как любовь. При анализе этого круга явлений человеческое сознание с древнейших времен проявило большое проворство. Там, где русский язык произвел одно-единственное понятие, древние греки усматривали множество разновидностей: упомянутый уже эрос — любовь чувственная, агапэ — любовь жертвенная, духовная, филиа — возвышенная любовь-дружба и, наконец, сторгэ — любовь-нежность, любовь-привязанность. Но есть еще и любовь-мания, болезненная одержимость, любовь-прагма, подконтрольная разуму, ничего общего со страстью не имеющая, наконец, любовь-лудус — взаимная игра, приносящая участникам мимолетное наслаждение.

Мир древних греков, густо населенный богами и духами, был пронизан и разнообразными любовными токами, рассмотренными внимательно еще Сократом, о чем нам сообщает сам греческий язык с тонкими различиями сортов любви.

Всякий язык по-своему интересен, даже если он не велик и не могуч. Он отражает сознание своих носителей, выбрасывает из себя лишнее, оставляет необходимое. В русском языке есть одно-единственное слово «любовь» — все прочие приходится одалживать у греков. Признаться, так оно и есть: с любовью у нас в отечестве плоховато. И в Европе не лучше. И в Америке не так уж блестяще. Про миры, сваренные из других ингредиентов, — арабский, африканский, китайский — судить не берусь. Но издали тоже ничего хорошего не наблюдается.

Речь здесь идет не о той любви, которая украшает мир потомством, а о той, ради которой это потомство производится.

В христианском мире изначально рассматривается два постулата, два основных направления действия любви — к Господу и к ближнему. В сущности, это две составляющих — вертикальная и горизонтальная… Вертикаль восставлена из человеческого сердца ввысь, к Творцу, от сердцевины души, то есть от совести, к звездному небу, синонимами которого выступает Абсолют, Господь Бог, Высший Разум. Это заявлял Кант, великий немецкий философ, а вовсе не какой-нибудь профессиональный богослов, с сирийской страстью, иудейской одержимостью или латинской логикой. Второй вид любви работает в горизонтальной плоскости — он направлен на ближних. Он труднейший. К тому же оба эти вида любви связаны неразрывно, ибо образуют некоторую систему координат.

Если можно представить себе любовь к ближнему, совершенно не связанную с любовью Божественной, то мы говорим о любви животной, располагающейся в области «дети — родители», «родня близкая — родня дальняя», — ничего плохого в этом нет. Но эта животная любовь уравнивает человека с его кошкой, которая испытывает, кроме страсти, и, судя по ее ночным воплям, весьма сильной, также и любовь к потомству — попробуйте вытащить из-под ее живота присосавшегося котенка.

Еще одна координата, которую мы вынуждены учитывать — время: время в понятии историческом и время в понятии человеческом, ограниченном одной-единственной жизнью. Любовь — подвижная модель, она изменяется во времени. Наши предки понимали под любовью не то, что понимаем мы, и даже наши современники имеют об этом предмете разные представления. Что еще более поразительно — даже в пределах одной жизни содержание этого понятия меняется. Любовь к маме, к кошке, к игрушке, к существу противоположного пола, к еде, к деньгам, к одежде, к спорту, к родине, к справедливости прорастают поочередно, сменяют одна другую, одна затухает, другая расцветает… Бог мой, и всё это любовь? И где-то среди этого салата — любовь к ближнему…

Любовь к ближнему, которую проповедовал своим соплеменникам и современникам провинциальный учитель Иисус из Галилеи, предлагала нечто отличное от кровной животной любви, которая достигает своей высшей точки на линии «дети — родители», уменьшается по мере ослабления родства и заканчивается на окраине деревни, города, на границе своего племени. Новый идеал любви к ближним — до отдачи своей жизни «за други своя». Русский язык дает некоторое смысловое усиление — в нем слова «друг» и «другой» однокоренные. Хорошая подсказка. Подчеркиваю — речь идет об отдаче жизни не за идеи, не за догматы, не за точку зрения, именно «за други своя». За людей, за отдельно взятых человеков. И нигде, между прочим, не сказано «за народ». За исключением одного евангельского эпизода, когда иудейский первосвященник, не провидя колоссальных тектонических сдвигов в мировой истории от этих его слов, произнес: «Лучше, если один человек умрет за народ…» Последствия широко известны.

Христианская история богата свидетелями, мучениками, исповедниками веры. Но я о других случаях. Последняя война показала нам прекрасные лица — они были христиане, иудеи, атеисты. Они отдавали свои жизни за других: за чужих, за малознакомых, даже за тех, кто им не очень нравился. Их было немало. Но всё равно они в убедительном меньшинстве. Некоторые имена хорошо известны. Но много и неупомянутых. Так, у моих внуков есть няня Нина, родом из Белоруссии. Ее мать Елена во время оккупации Белоруссии фашистами скрывала еврейскую женщину с ребенком. Время от времени к Елене приходила родная сестра и спрашивала: «Почему ты не выдашь этих людей? Если ты этого не сделаешь, я сама донесу!» Каждый раз Елена давала сестре полведра картошки или юбку, и та уходила удовлетворенная. Еврейская женщина с дочкой просидела в скрытом месте до конца войны, до освобождения, и все выжили. Что за любовь двигала Еленой? Мотивации, строго говоря, нет. Она подвергала риску жизнь свою и собственных детей, но отдать на смерть других не могла. И, признаться, история эта выглядела бы не так потрясающе, если бы скрывала она у себя в подвале возлюбленного, к которому бегала бы по ночам целоваться.

Впрочем, любовь, даже эротическая, никогда не имеет рациональной мотивации. Кто объяснит, за что Данте любил Беатриче? Почему его сердце выбрало из всех флорентийских красавиц эту тринадцатилетнюю? Этот выбор сердца — великая тайна. Но это по опыту знает каждый влюбленный, а некоторые даже доживают до такой минуты, когда сами себя спрашивают с недоумением: за что же я полюбил это ничтожное существо? Ну, это, понятное дело, Эрос виноват. А за что любить ближнего без привлечения Эроса? Вообще? Просто так? Ни за что?

Заповедь любви к ближнему содержит очень знаменательные слова: «Возлюби ближнего как самого себя». То есть предполагается, что в первую очередь человек должен научиться любить себя самого, а ближнего — не меньше. Себя любой человек любит без всякой мотивации. И вот в послевоенные годы случился огромный переворот в сознании — людей стали обучать сознательной любви к самим себе. Дело было поставлено на научную основу. Включилась физика, химия и биология, подтянулась медицина со всеми ее замечательными достижениями в стоматологии, косметологии и хирургии. Вперед вырвалась психология с убедительными обоснованиями. Придумали множество способов, как выразить человеку любовь к самому себе. Заработали заводы и фабрики, захлопотали коммивояжеры. Оказалось — золотое дно! Биохимия разрабатывает кремы и примочки, конструкторы создают проекты новых, еще более комфортных кроссовок, химики — новые антиаллергические материалы, модельеры — всё новые коллекции одежды. И вся эта огромная индустрия нежно нашептывает, постепенно повышая голос до крика: Люби себя! Балуй себя! Доставляй себе удовольствие! Ты этого достоин!

А как еще выразить любовь к самому себе?

С чего мы начинали? Где вертикаль? Где горизонталь? Всё сливается в единой точке — в любви к самому себе. Целая цивилизация развернулась и подталкивает человека к этой бесплодной, бесперспективной, в тупик загоняющей любви. Термин «нарциссизм» был пущен в оборот известным миру венским доктором, большим знатоком античности. Древние греки и тут опередили современность.

Мифологический юноша по имени Нарцисс был влюблен в самого себя. Нарциссизмом по сей день называют эту влюбленность в себя самого. Умные люди всех времен и народов знали об этой смертельной болезни любви.

Любовь как будто сворачивается в одной-единственной точке, и всё ее многообразие, все оттенки исчезают: ни вертикали, ни горизонтали. Нет больше ни творчества, ни благодарности, ни счастливого восхищения миром. Растворяется даже любовь-инстинкт, даже любовь-эрос, толкающая людей в объятия, притупляется любовь к детям, родственникам, друзьям. Уже упоминаемый доктор Фрейд обозначил раннюю стадию развития ребенка как «аутоэротизм»: первичное эмоциональное постижение себя самого и окружающего мира. С взрослением это проходит, возникают побеги любовного чувства, направленные вне себя.

То, что происходит с Нарциссом, можно рассматривать как патологический случай обратного развития — не эволюция, а инволюция. Если это действительно так, мы стоим на пороге открытия. Оптимистическая идея вечного развития как движения в неопределенный «перед» дает как будто сбой. Но мы в наших рассуждениях сосредотачиваемся только на одном аспекте, трудно определимом, однако для человеческого существа определяющем само качество человечности, связанное со способностью «вырабатывать» любовь. Но куда ее направить, эту любовь?

«Любите самого себя, достопочтимый мой читатель!» — с сарказмом восклицал Пушкин. Сарказм остался незамеченным, но сам призыв был услышан, и притом буквальным образом. Возник новый литературный герой. В англоязычном мире он был Чайльд Гарольдом, в русскоязычном — Евгением Онегиным. Оба они были умнейшими людьми своего времени, хотя и несомненными идеологами эгоизма. Оба неважно кончили. Но какова толпа их поклонников, не обладающих их несомненными достоинствами! «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — утверждал Пушкин. Но человек, который думает только о красе ногтей, дельным быть не может…

Собралась целая армия людей самых разных национальностей, культурного уровня, профессий, возрастов. Продавщица из гастронома и великая артистка, спортсмен, бизнесмен и водопроводчик, школьник и пенсионер — каждый по мере сил и возможностей старается ответить на льющийся в уши призыв: люби самого себя! Ты достоин всего самого лучшего! Ты этого достоин!

Эгоизм — понятие нейтральное. В нем реализуется столь необходимый человеку инстинкт самосохранения. Но где проходит граница между инстинктом самосохранения и угождением себе как жизненному принципу? Может быть, ответ на этот вопрос снова дает язык. «Эго» — слово переводное, из латинского. «Эгоизм» в сегодняшнем смысле определен французским Просвещением. На русский язык он переводится как «себялюбие». При кажущейся идентичности смысла, понятия все-таки различны. Эгоизм существует в рамках инстинкта самосохранения, и его верхняя граница, как мне представляется, находится там, где начинается нижняя у понятия «себялюбие». Но эта лингвистическая разница, возможно, не так и важна. И без этих рассуждений нам известно, насколько мучительна граница между двумя человеческими эгоизмами, между двумя «себялюбиями». Как обращаться с тем, кто даже не угрожает моей жизни (здесь вступает в действие самооборона), а всего лишь препятствует моему удовольствию? Эгоизм не имеет предела. Его единственное ограничение — эгоизм другого. Война эгоизмов всем известна по семейным конфликтам, по ссорам людей, находящихся в тесном общем пространстве. Существуют два сценария: первый — уничтожение носителя враждебного эгоизма, второй — добровольное ограничение своего собственного.
Но если предоставить эгоизм самому себе, он замыкает человека в крепчайшую западню, в ловушку одиночества. Он либо превращается в монстра, маниакально и автоматически продолжая процесс потребления, но уже не получая от этого ни малейшего удовлетворения, либо заболевает. Это заболевание может называться как угодно — депрессия, одиночество, внутренний кризис, утрата мотивации к жизнедеятельности, просто смертельная скука. Любовь эротическая — самый легкий, но и самый ненадежный выход. Эта любовь ненадежна, потому что привязана ко времени. Брачный сезон, короткий или длинный, — вот ее срок. Редко, страшно редко эротической любви удается преобразиться в более высокую ее разновидность, и из нее, как из куколки, появляется новое существо — крылатое и свободное от закона необходимости, всемирно-полового притяжения, — и взлететь из плоского мира, из тривиальной жизни, со страниц художественной литературы с ее вымыслами и ложью в свободное пространство любви, не подчиняющейся инстинкту размножения.
Романы, где главенствует эротическая любовь, расцвели в XIX веке. В XX они обрели обязательный хэппи-энд. До этого времени все великие произведения о любви непременно кончались смертью одного из персонажей, как правило женского. И это неизбежно: если не поставить точку вовремя и дать долгую супружескую жизнь любовникам, кто же поручится, что Беатриче, приобретя с годами жизненный опыт, не станет изменять супругу с конюхом, из Джульетты не вылупится властная матрона, преследующая мужа ревностью и подозрениями, а Анна Каренина, вступив во второй брак, не станет наркоманкой ввиду угасания к ней сексуального интереса со стороны мужа, увлеченного исключительно лошадьми?
Никаких выводов и деклараций. Тихо-тихо, очень доверительно, рискуя вызвать негодование и протест, шепну в конце моего небольшого исследования: любви в мире очень мало. С ней обстоит в нашем мире очень плохо, хотя с любовными романами дело как раз обстоит очень хорошо: их прекрасно раскупают. А вот любовь всё более деформируется благодаря всё возрастающему эгоизму, возведенному в принцип, в закон, в основу существования. Любовь истощается и уплощается, она всё более сводится к сексу, который наиболее безличен из всех видов любви. Так и хочется прикрикнуть на это всепожирающее чудовище: кыш! на место!
Где проходит граница, когда волшебная влюбленность превращается в любовь собственническую, алчную и мрачную, когда наступает момент превращения волнующего притяжения в тяжелую похоть, жаждущую удовлетворения, но не встречного движения нежности и приятия, в какой момент Эрос открывается не как шаловливый и прихотливый божок, а как жесткий, циничный и кровожадный идол, искажающий человеческое поведение? О, сколько
Пусть цветет Эрос, украшая нашу жизнь счастливыми мгновениями, давая пережить глубочайшую нежность и любовные восторги, самозабвение и остроту воссоединения, и благодаря эротической любви порой и самые жесткие и эгоистические люди становятся мягче и человечней. Иногда даже Эрос может стать проводником и пробудить в человеческой душе разновидности иной любви. Однако именно Эрос, приносящий влюбленным и любящим блаженство и наслаждения, дает своим приверженцам и самые неисцелимые страдания. Когда кончается обольщение, которым Эрос так часто подвергает влюбленных, человек остается лицом к лицу уже не с приукрашенным фантазией, а с реальным человеком, начинается жестокое разочарование. И именно тут начинается работа другого рода любви, Божественной — агапэ, любви жертвенной, духовной, филиа — возвышенной любви-дружбы и, наконец, сторгэ — любви-нежности, любви-привязанности. Всего того, что составляет вертикаль, без которой человек превращается в животное. Иногда даже симпатичное, но чаще — безобразное.